Кулак с размаху врезался в нижнюю челюсть. Удар оказался настолько мощным, что меня швырнуло на пол. Прокатившись несколько метров, я со всей силы врезался об стол плечом - да так, что с него посыпались мне на голову ручки, шлепнулись забитые до отказу папки. То ли от удара в челюсть, то ли об стол, но сознание покачнулось, и малиновая пелена натянула на глаза: кабинет стал растекаться густой гуашью. Звук внезапно стих. Я покачал головой, пытаясь собраться с мыслями, но рвало плечо, и мое желание подняться на ноги окатывало новыми волнами еле сдерживаемой боли.
читать дальше
Я оперся об пол одной рукой, а другой ухватился за край стола, с трудом удерживая разъезжающиеся ноги на месте, поднялся. Набухали от пульсирующей крови вены. Жутко тошнило. Я опустил голову вниз, в горле приятно погорячело и теплота полилась через нос прямо на ковровую дорожку, моментально впитываясь, как в школьную промокашку.
И только, когда я развернулся лицом к Андрею, я понял, что удар был его. Дело не в том, что я не заметил занесенной руки, я просто не мог поверить, что он действительно ударит.
- Отлично, - сиплым голосом начал я, еще упираясь рукой о крышку стола, – отлично…
Челюсть передернуло судорогой, и растрескивающаяся боль воткнулась в ухо тупым концом спицы.
Возможно, где-то в глубине души, я сам хотел такой развязки, нарочно спровоцировав Андрея…
Раскрытый дневник лежал на полу подстреленной птицей. Я понуро глянул на него. И поймал себя на мысли, что если я сейчас нагнусь за ним, чтобы просто поднять, то черная фигура Андрея добьет меня… Хотелось плюнуть сгустком слюни и крови в эти чистенькие, аккуратно прописанные страницы школьницы-отличницы…
Я посмотрел в его лицо. Красные от слез и страданий глаза, высвечивающие тьму из-под ресниц. Пустой и ледяной взгляд, устремленный даже не на меня, а куда-то в угол офиса, сквозь все предметы…
Вероятно, я сказал слишком много пустого и сделал слишком много ненужного, но внутри поднималось рвущее каждую ниточку сердца чувство отчаяния и обиды. Лицо горело, а в пересохшем горле рождались категоричные слова… Последние, те, что я не досказал. Но теперь им суждено быть озвученными.
Я постарался выпрямиться, делая вид, что ничто не прерывало нашего разговора.
- Ну что ж… спасибо тебе, - хотелось говорить тихо и ровно, как когда я только пришел в кабинет Андрея, но вместо этого слова выходили ощетинившиеся и колкие, каким я стоял перед ним сейчас, - спасибо за ВСЁ… Друг…
Я сдержал непроизвольный всхлип.
К лучшему, что Андрей не видел, погруженный в свои туманные мысли.
- Да, я – говно и предатель… а ты – хороший … ты - Герой,.. герой, - я предельно глумливо выдавливал слова наружу, максимально напрягая травмированную челюсть, - И это я во всем виноват. Только Я… А ты все делал правильно – дрожь возбуждения окатило все тело, - Всегда… И теперь ты прав… конечно прав!.. ну… пусть так и будет…
Я с трудом проглотил густую кровяную слюну и остро почувствовал, что подписываю себе смертный приговор, произнося:
- Может, даже вы, с Катей, прекрасная пара. А что? Два параноика… Она всю жизнь будет говорить, что не любит тебя,.. не потому, что не верит тебе, а… потому что не верит НИКОМУ… - глаза Андрея начали тяжелое вращение в мою сторону, будто задвигались ржавые часовые шестеренки, - а ты, - я подавил омерзительный смешок, ощутив всю их тупую ярость на своей коже, - всю жизнь будешь ходить за ней, и причитать: «я тебя люблю, люблю» и знать, что она тебя не любит… Трогательно… Прекрасная пара будет…
Андрей неодобрительно шагнул в мою сторону, продолжая смотреть всё тем же невидящим взглядом бешеной собаки, я покорно замолчал. Он двигался бесшумно, сосредоточенно, только малость шатко… Самобичевание давало о себе знать…
Мрачный, он подошел вплотную, чуть ли касаясь своим носом моего, и остановился, так же не смотря в глаза.
- Не говори о НЕЙ в таком тоне… - скрежетнули желтоватые зубы, голос отзвучал сухим и мертвенным эхом.
От этой мысли мурашки высыпали вдоль хребта…
- Ударишь? – не сдержался я, подавшись ему навстречу, и едкие алые губы расплылись в сардонической улыбке.
Так невыдержанно близко, что я ощущал тепло покрытых сухой коркой губ Андрея…
Я задрожал, припомнив, как…
Андрей не ответил, только на миг глянул в лицо, и его глаза чуть посветлели. Будто бы, напоследок, справившись с охватившим сумасшествием, припомнил: старого, доброго… Ромку… Внимательно, по-дружески мягко, но так измученно…
Я увидел в них невысказанное сожаление… и невозможность что-либо изменить…
Вызывающе-злое выражение моего лица стекало, как оплавившиеся резиновая маска для Хэллоуина.
Теплые ручейки обожгли нервно ходившие под кожей, и до сих пор молчаливые, жесткие скулы.
Теперь я ясно понял, что потерял Андрея.
Окончательно и бесповоротно.
Бить словами Катю – значит калечить его душу. Поощрять поиски Кати – значит врать себе и ему. Стройно и логично рассказывать правду и истину – бесцельно, ибо Андрей ослеп и оглох, его разум сейчас хрупче, чем фарфоровая статуэтка балерины. Жалеть его – значит опускаться с ним в этот океан боли, страхов и отчаяний, делить участь и неизбежно гибнуть…
В дверь требовательно постучали.
Я крепко закрыл глаза, выдавив капли внезапно остановившихся слез. Мне казалось, что в этот момент, я сужаю мир вокруг себя, изолирую себя от него, выделяю, вычерчиваю белым мелком в темноте, чтобы сказать:
- Я ухожу из Зима-Лето, - в следующую секунду, как в продолжение грез, я отчужденно озвучивал свое решение, глядя в узкие зрачки Андрея.
Он опустил ресницы, кивнул и вполне осмысленно открыл мне проход к двери, повернувшись спиной к стене.
Из дверей показались Кира с Викой.
Но прежде, чем кто-либо из них открыл рот и спросил, что здесь происходит, я коротко рапортовал:
- Всё нормально.
На ходу, грубо вытирая платком кровь, стараясь не концентрироваться на боли, расходящийся, как солнечные лучи во все стороны, я быстро направился к дверям.
Не опуская головы, не роняя слов, я миновал приемную, свернул к лестницам – ждать лифт я не мог, - и практически помчался вниз. Каждый прыжок со ступеней, отдавались в голову ударами чугунного молота. Но захлестнувшая паника гнала меня прочь отсюда… В горле сворачивался новый удушающий комок, не хватало воздуха…
Быстрее!..
Летняя предзакатная погода расписывала ажурными узорами стены перегретых солнцем зданий. Вокруг сосредоточенно и самопогруженно семенили пешеходы. Еле продвигались в вечерних пробках утопающие в блеске лучей яркие блестки машин.
Вылетевший, в угрозе заразиться коллективным безумием, я зачарованно замер в 20 метрах от здания Зима-Лето.
Я стоял к нему спиной и смотрел на город. Обычный давно привычный и знакомый бесстрастный город Москва. Он не изменился ничуть с момента моего утреннего прихода на работу до момента ее потери и возвращение в его недра. Он, казалось, не знал, что случилось со мной сегодня, не знал, что происходило (и происходит!) в одном из его домов, не подозревал, что горе и боль пронзает камень, как и сердца всех в этом доме, насквозь, как безнадежность душит их сердца, и они теряют самих себя, поддаваясь ее инерции.
… Я знал, что не могу ничего сделать для Андрея. Потому, что его выбор сделан и путь избран.
… Я знал, что ревновал его, потому что любил (скорее всего, даже люблю).
…. Я знал, что ничего не могу сделать для НАС. Потому, что «Мы» больше не существуем. Оно треснуло и раскололось. Есть только «Я».
… Я знал, что не могу остановить эту кровь из рассеченной губы… сейчас. Как не могу остановить вытекающие из меня силы и боль потери… сейчас.
Но еще я знал, что всё происходящее мимолетно и имеет свой временной отрезок, – на котором рок событий кажется непреодолимым, а несчастья нескончаемыми. Это время краха Мира. Его тотальное и полное обрушение, и непреодолимая тяга к удержанию и возврату его…
И всё же…(за разрушением идет созидание. Это основа всего. В мире вещей, людей, отношений – сущность вечного движения.)
Я стоял, раскрыв руки ладонями к городу, чтобы ветер обдувал ладони, а безвесная сизая тень Зима-Лето, упав с высоты десятков этажей, лежала на моей спине.
После такого расстройства - я поняла, что про Андрея нет сил ничего писать. Надо искать более подходящего Героя.